Оптина Пустынь (по страницам дневника 1992 года)

Жил я как-то в монастыре. На тот период богоискательства я был свободен и ни к чему не привязан, потому искать следы былой Мудрости на нашей земле ничто не препятствовало.  И вот, слету ударившись на общее бурятское неприятие в Агинском и Иволгинском дацанах, рикошетом через несколько дней пути оказался в знаменитой Оптиной Пустыни. Тут были свои, тут русским духом пахло…

Богородицкая жалостливая

Начну линеечку рассказов о впечатлениях полу-монастырской молодости с образов паломников. Свое послушание я держал сначала в столовой для приезжего и странного люда, затем на дальнем рубеже, монастырском выездном КПП. В тесную каморку с топчаном, стулом и грубо сколоченным столиком набивались такие же как я мирские послушники, и мы то вели богословские диспуты, то перетирали по десятому кругу местные новости, то делились своими бедами… Не всех ведь поиски Бога привели в Оптину, многих нужда в укрытии и даже дне, на которое можно было залечь.

Иной раз со мной в смену ставили Анатолия, кряжистого мужичка, беглого дьяка. Анатолий соблюдал тверезость, но иной раз, видать, шлея попадала под хвост и он пускался во все тяжкие. Поскольку у приходского дьяка денег и тем более имущества никогда не было и его едва ли не единственным достоянием являлся густой бас, то в поисках воды забвения и радости стырил как-то Анатолий в своей церквухе образа.

Вор он был так себе, потому следствие было недолгим, и пустился тогда наш дьяк на поиски того самого дна, которое оказалось в аккурат на том самом КПП. Здесь, полагал дьяк, гонители его не найдут, а в случае чего пребывание в Оптине сойдет за покаяние и очищение.

На тот момент я, обчитавшись Ромена Роллана, вполне был согласен с ярко выписанным индийским святым Рамакришной и вместе с ним полагал, что с христианами надо быть христианином. Вызнав, что дьяк досконально знал все церковные псалмы, я недолго упрашивал его научить меня «богородицкому пению». Стены нашего маленького КПП сотрясались от мощных рулад Анатолия, коему и я подвывал своим блеющим дискантом:

Царице моя преблагая,
надеждо моя Богородице,
приятелище сирых и
странных предста-ательнице,
скорбящих ра-а-адосте,
обидимых покрови-ительнице…

Молитва это была особо мелодичной и проникновенной, мотив ее прекрасен. Я любил службы, на которых она пелась певчими, и не обращая на боль в коленках, подолгу простаивал на них, затаившись у какой-нить колонны Введенского храма, единственного в те дни работавшего в Оптине… ну, был еще скитской храм, но паломников туда не пускали. У православных нет музыкальных инструментов, все службы идут «а капелла», и вот представьте, как прекрасное пение, льющееся по храму и отражающееся с купола, вдруг сверху покрывает редкий мощный «бум» древнего колокола, литого самим Иваном Моториным, заставляющий трепетать каждую душу до ее основания…

Зриши мою беду,
зриши моюууу скорбь;
помози ми яко немощну,
окорми мя яко стра-а-а-анна…

Наше душевное пение, видимо, нравилось кружившему по монастырю отцу Никодиму, и он почти не докучал нам своими инспекциями. Иной раз мы давали концерт на три и даже на четыре голоса вместе с другими послушниками, так что у нас был как бе свой Введенский собор, малый и в дереве.

Обиду мою веси,
разреши ту, яко во-о-олиши…

Однажды с Калуги приехало несколько «Икарусов», с них спустилась большая толпа набожных теток, и выстроившись возле оптинского храма, они завели чудную «богородицкую»:

… яко не имам иныя помощи разве Тебе,
ни иныя предстательницы,
ни благия утешительницы,
токмо Тебе, о Богомати…

Замечательна же душа русская… когда спит зубами к стенке. Начальство церковное не успело добраться до Анатолия, его опередил «древний враг рода человеческого», внушивший дьяку снова вкусить запретной радости. На коей тот и был пойман Никодимом, после чего отцом благочинным «бласловлен» на выход… Ходит ли по сей день Анатолий по монастырям иль спился давно, это неизвестно мне, а лишь Ей…

… яко да сохраниши мя
и покрыеши во веки веков.
Аллилуйя-алиллуйя,
Алилу-у-у-у-уя.

Оптинский искус

Оптина, как в народе говорят, место намоленое. Основан монастырь где-то в конце XV века раскаявшимся разбойником по имени Опта. Монахам эта версия не очень нравится, и они придумали, что раньше в монастыре жили чернецы обоих полов – оптом (вместе) грехи отмаливали. Появилась легенда недавно, во дни моего паломничества о ней не упоминали. Значит, толи документ какой откопали, или просто хороший пиар стяжают…

Школа старческая здесь была дай Бог стране всякой. Основана учениками известного Паисия Величковского, изобретателя «умной молитвы» и реформатора монашеского правила. Из старцев Оптинский особо известны Макарий, Амвросий и Нектарий. Амвросий стал прообразом старца Зосимы в «Братьях Карамазовых» Достоевского, и был когда наставником, когда оппонентом многих русских писателей-либералов, вроде Гоголя и Льва Толстого.

Мое же богодухновенное путешествие по стране началось не в Оптине, а в Агинском дацане, что в Забайкальском ныне крае, потом продолжилось в Иволгинском, под Улан-Уде. Юношей я был на порядок более максимального образа мысли, нежели сейчас, и не найдя в дацанах своих умозрительных буддистских идеалов, уже к исходу третьего дня сидел под стеной резиденции бурятских хамбо-лам, вкушал сайру из консервной баночки и горестно думал, куда же мне податься. Возвращаться под мамину юбку совершенно не хотелось, денег в кармане за пару лет работы на лесокомбинате было предостаточно (спасибо родителям, почти не покушавшимся на мои сбережения), и я решил рвать на Запад. На российский, однако.

90-е не только грабителями-приватизаторами и братками отличались, но и бурным восстановлением монастырей. Оптина, пожалуй, даже больше Сергиева Посада была на слуху, поэтому решение созрело быстро. Здесь надо опять сказать спасибо моей маме, что долго и упорно пилила меня насчет измены «истинной русской религии»: ты ж, мол,  крещеный, зачем тебе эти ламы сдались? езжай в монастырь какой-нибудь…

И вот уже через пять дней я изучал расписание на московских вокзалах на предмет трансфера в Козельск. Поезд отходил часа в 2 ночи, и я пристроился на каком-то приступке, положив под голову увесистую сумку с купленной на книжном развале «Тайной Доктриной». В писаниях мадам Блаватской при дневном свете и первом наскоке я ничего не понял, но решил вчитаться более внимательно, как только остановлюсь в монастыре.

На этом же приступке приютились какие-то переселенцы, и я под их молдавский, чтоле, говорок, закемарил. Мог бы и проспать свой поезд, но проснулся от того, что кто-то шарил по моей ширинке – твою ж дивизию! сбоку успел пристроиться какой-то бомж и взалкал, видать, юнага тела – пшел вон, сволочь. Да, Москва и тогда уже была Маасквой…

Туманное летнее утро я встретил на лавочке в Сухиничи, и часам к девяти, кажется, был в Козельске. Если бы мое увлечение историей случилось раньше, я бы поискал следы Мамаева побоища и гитлеровских армад. А так, рванув несколько километров, скоро подходил по новенькой асфальтированной дороге к Оптине. В моем представлении, скиты старцев должны были стоять в лесу у озера, и чтоб вела к ним натоптанная непременно по земле дорожка. А тут асфальт… хорошо, что мой максимализм слегка охладили буряты. Оставь, парняга, свой устав, ознакомься с монастырским!

Наскоро вспомнив как нужно креститься, я вошел в ворота монастыря, и после нескольких служб да скромного ужина в паломнической  столовой заночевал на полу в Введенском храме, поелику скит для паломников был переполнен.

Не очень помню уже свои первые настороженные впечатления, которым я пытался все время придать возвышенный характер… Я действительно и честно старался стать христианином, полагая вслед за Рамакришной, что Путь к Богу лежит ото всех религий. И коль от ламаизма вознестись не заладилось, то выстаивать по 8-10 часов на службах, начиная с акафистов (а то и заутрени) до окончания поздней полиелейной вечери – легко!

Свою первую дрожащую исповедь я доверил старенькому священнику. Он был отчего-то в ризе другого цвета, чем остальная братия – оказалось, служил в мирской церкви. Я как на духу поведал ему о своем желании подвИга, вот прям до скита, до затвора, до божьей славы… Как сейчас уж понимаю, мне повезло со своим первым (и последним) духовником – но об этом позже.

Я как-то позабыл про отчий дом и всеми мыслями стал прорастать в местный  быт и правило. Надо сказать, что за год до своего путешествия я бросил курить, завязал с алкоголем и ревностно оберегал себя от сексуальных помыслов, потому был почти готовым монашком. Да, и мясо, кажется, уже не ел, оставив в рационе рыбу.

Мое светское подвижничество дало плоды, и я ощутил в себе каким-то шестым чувством способность лечить. Моими первыми пациентами были свиньи и куры, обретавшиеся на скотном дворе родительского дома… ненуачо, тоже божьи твари! Может, скотские болезни быстро проходили по какой-то иной причине, но от возложения рук ни одно животное не пострадало.

Не знаю как вы, а я в своем даре был уверен, и как-то, гуляя по монастырю со своим духовником, поведал ему о нем. Толь желая меня испытать, толь еще чего, старец пожалился на свои больные ноги. В своей келье он жил не один, и его сосед тут же устроил мне допрос с пристрастием: а с чего это ты взял, что лечишь? уж не дьявольской ли силой и попутной гордыней? Да нет, говорю, стяжаю свет Христов… ну, в принципе и не соврал.

Добрый батюшка на другой день уехал к своей пастве, я видел его только издалека – он не хромал, однако… Так или иначе, мой пациент успел поведать местным монахам о пОдвижном вьюноше, что принесло свои плоды – прикольный отец Феофил, с виду грек, а по гласу дьякон, назначил мя на послушание в паломническую трапезную. Вот так и начался мой оптинский искус.

Не хлебом единым!

Монастырская табель о рангах такова: послушник мирской – послушник монастырский -монах – иермонах – схииермонах (или, иеросхимонах). Кароч, я на первой ступени J Мое послушание проходит под руководством светской поварихи Тамары: с утра нарезать хлеба, потом накрошить зелени для салата, к обеду ближе накрыть на столы, потом убраться в трапезной, и снова приступить к нарезке хлеба… через неделю мои вскрывшиеся мозоли от ножа уже огрубели.

Кормили в паломницкой столовке… ой, трапезной… два раза в день – в обед и вечером. Утречком мирской народ в казарме для паломников, называемой почему-то скитом, включал потихоньку кипятильнички из двух бритвочек, заваривал чаечку, выдувал по кружечке с запасенным заранее хлебцем, и шуровал кто куда на послушание: кирпичи выгружать, сорняки полоть на огородах братии, строительный мусор таскать – работы много. К обеду ужо сосет во всех местах – добро пожаловать в трапезную!

Народ рассаживается, самые нетерпеливые с голодными глазами раскладывают хлеб около своих тарелок – не, кушать пока нельзя. Заходит Феофил: ну што, дети мои, поработали? настало время трапезы – пати и пати, миром Господу помолимся! Все встают и затягивают хором:

Богородице, Дево, радууйся!
Благодатная Марие, Господь с тобоою.
Благословенна ты в женах,
И благословен плод чрева твооооегоо,
Яко Спаса родила еси душ наших…

Я слышал несколько вариаций этой молитвы. Не, слова-то одинаковые, но поют ее по-разному… Хотя, и слова тоже разные — «AveMaria» слышали? Это тоже «Богородице, Дево», на латинский лад. У Оптины свой напев, и голосами Феофила и иных упертых паломников, не выезжающих отсюда по пол-года, пока не благословят, стены трапезной никогда не забудут его вибрацию.

Феофил трубит как под Иерихоном, за ним стараются набожные тетки, на бэк-вокале вся остальная паломничья рать: парни (их здесь много), дети, старики. После восхваления Богородицы следует неизменный «Отче наш», и… весла в воду!

Кормили простенько, но Тамара ухитрялась даже спагетти сделать вкусно: салатик из свежих овощей и зелени, каша или суп, вечером вермишелька с подливой. Мясо в принципе низя, рыбу привозили только для братской трапезной на иные скоромные дни.

Кстати, в трапезной было два отделения, и в одном кушали монахини-женщины, в другом паломники. Что в Оптине делали монахини, я не запомнил – кажется, были они пришлыми, то есть приехавшими посвятиться и потрудиться «во славу Божию», в монастырском издательстве или еще где-то. Кормили их чутка получше, и мы с Денисом, вторым мирским послушником, иной раз хлебали супец от их доли – если Тамара наливала, конечно.

В овощной комнате работала Нина, милая молодая женщина с грузинской внешностью. Это ей мы с Денисом, когда управлялись с основными кухонными процессами, помогали крошить зелень. Нина жила в отдельном домике за трапезной вместе с пятилетним сынишкой.

Рассказывала ли она свою историю или нет, но сына ее я запомнил – дите частенько сидело в трапезной и читало по складам какие-то тропари. Блин, иные православные детки – это какой-то апофеоз христианской косности. Их глаза прекрасны, на личики сами ангелы неслышную косметику льют, но – нет, не должно быть таким детство, в молитвах и искуплениях родительских грехов или исполнении их невыстраданных мечтаний…

Если мы с Денисом управлялись раньше обычного, или во Введенском шла праздничная полиелейная служба (елей – как бе прославление, а полиелей – еще больше прославления), то могли либо сходить в храм, либо с друганами из скита прогуляться на оптинские озера, искупаться и свободно поболтать без чужих ушей.

Денис приехал из Перми и мог стать реализованной  мечтой правильных монахов… правильных, говорю. Всякий монах мечтает или мечтал когда-либо о подвИге, и монастырское правило (способ жизни, мышления, молитвы…)  ему в помощь. А Денис был, кажется, идеальной заготовкой для Оптинской машины, и с каждой неделей уходил все глыбже в себя, в «иисусову молитву».

Когда я приехал в Оптину во второй раз, месяца через полтора, Денис уже носил серый подрясник монастырского послушника, мир замечал все меньше, а пальцами неизменно перебирал четки, раз за разом твердя про себя христианскую бесконечность: «Господе Иисусе Христе, Сыне Божий, спаси и помилуй мя… Господи Иисусе Христе… и помилуй мя… Господи…»

Может, парень уже с ангелами беседует, а может, в дурке сидит, и такое бывало… Но возгрустим и снова возрадуемся, братие!

Святые видения

Монастырь делился как бы на две части — одна обращена к миру, другая к «Богу Авраама, Исаака, Иакова». В первой я проводил почти все свое время, неся послушание и молясь с пестрым людом на службах, а близ второй только пробегал, направляясь вечерами к паломницкой казарме.

Часть эту, собственно, и называли скитом. Тогда здесь стоял Предтеченский храм, в котором я хотел-таки побывать на службе, но не рисковал просить благословения, и жили уединенно монахи. Не скажу, что это были притягательные люди. Их фанатичный взгляд отпугивал, резкость слов лупила молотком в лоб, непререкаемость вызывала недоумение… конечно, быстро перешедшее во мне в устойчивое отторжение.

Кроме церкви и домиков монахов на территории скита был расположен музей. Кажется, моя неприязнь к скитским покрыла тенью и это хранилище «преданий старины глубокой», так что я долгое время не решался его навестить.  Но все же в один солнечный нежаркий день интерес взял верх. Здесь в трех комнатах на полках хранились разные документы столь любимой монахами эпохи процветания Оптины: старые вещи, письма знаменитых писателей Амвросию и Нектарию, черновики ответов…

В общем, музей как музей.  Просто меня никогда не привлекали ни «святые» предметы, ни «святые места», потому что Нечто тонко-священное, что и привело в Оптину, своим святилищем может избрать лишь Человека. Каков Он? найти б Его… Говорили, что есть в монастыре старец Илий, да только вечно он в разъездах, и за три месяца здешнего жития мне так и не случилось его увидеть. Ну, может и хорошо? Коли был в доме свет, его видно было бы и на стенах…

Не успел я выйти на веранду, как стал свидетелем уж затихавшего скандала. Гроза, видать, промчалась, но раскаты еще сотрясали эфир. Экскурсантка, интеллигентная пожилая женщина, скромно одетая, но явно горожанка, еще минуту назад явно была вне себя. Субъект ее затихающей ярости, на который она бросала испепеляющие взгляды, стоял на крыльце в позе воинствующего дервиша, опершись на грубо отесанный посох.

Ранее облысение уж обнажило без видимых границ утекающий в темя лоб, подпертый свирепо раздутым носом и глазами с явными признаками базедовой болезни. Вместе с двинутой вперед нижней челюстью они обличали грубого спесивого монаха лучше его слов, которыми он достегивал оскорбленную, но быстро понявшую бесполезность возражений монастырскую гостью:

– Это я-то, к Господу на «ты» обращающийся, с самой Богородицей нашей на «ты» разговаривающий, с тобой, глупой бабой, на «вы» говорить буду? Смири гордыню, несчастная!

Точно, глупая. Тетенька дорогая, чего ж вам не бродилось по мирской части монастыря? Там на ваши  вопросы всегда готовы мудрствовать дежурные вежливые батюшки, и всякий монах, пробегающий по мощенным плиткой тротуарам, и уж тем более любой послушник, ответит спокойно и без особых намеков на близкое знакомство с «самой Богородицей». А здесь внутреннее царство, тут такие короны носят…

– С христианской этикой когда вы, городские, познакомиться успели? Зачем и как креститесь не знаете, кушать правильно не можете, молиться не умеете, а хотите, чтобы мы, Богу душу отдавшие, с вами, мирскими, еще на «вы» разговаривали?

Говорят, в Иерусалиме есть городок иудеев-фундаменталистов. Паломнику можно бывать там и сям, на горе и под горою, но в городок этот заходить не рекомендуется, как не стоит сидеть в одежде клуба «Динамо» посреди сектора болельщиков «Спартака».

– Вот ладно вам ругаться, – встревает спутница интеллигентной тетеньки, явно ее компаньонка и наставница в паломничестве, – я вам случай из жизни своей расскажу, через который я пришла ко Христу.

Православные очень любят рассказывать и пересказывать разные байки, в силу отрицания ими знаний сходящие за чудо. Есть там и интересные моменты, но вот печаль: мир верующих, от человеческого уха до Бога наполненный бесами и ангелами всех размеров и степеней, проявляет себя подобно привидению через простынь, и потому узнать, кто пугает или «благовестит», в принципе невозможно. Вродь, раньше в том старцы разбирались, а теперь Христово стадо бредет без пастухов по долине скорбей, и иные собаки уж очень на волчар смахивают.

– Давно подарили знакомые мне икону. Я вначале хотела отказаться, но взяла. Они тогда только в моду входили. Думаю, есть не просит – пусть висит в темном углу… да и забыла про нее. И вот однажды я проснулась от внутреннего страха, и показалось мне, что в комнате кто-то есть. Вдруг в открытую дверь вошел монах, в черной рясе и клобуке. Как он появился, меня дикий страх пронзил – я одна, мужа дома нет, и этот человек, неизвестно как появившийся. Я не могла не закрыть входную дверь, всегда проверяю на два раза, и окна были закрыты.

А монах подошел к иконе и говорит: «Я освещаю эту икону, чтобы ты, и муж твой, и дети твои всегда верили в Господа нашего Иисуса Христа» И ушел. Я как со страхом совладала, так бросилась проверить двери и окна – все было на запорах! Вот с тех пор я поверила, и в церковь хожу теперь…

– Вот! – пристукнул монах посохом, будто компаньонка теткина принесла в клюве последнее доказательство, что именно так ему и следует обращаться со Христа взыскующими.

– И мужа вожу…

– Вот!!

– И детей креститься научила, и внукам своим завещаю!

– Вот!!! Неисповедимы пути Господни, которыми он рабов своих в лоно Церкви направляет, – прорубал неистовый монах с пламенным взглядом в голову своей сдувшейся оппонентки.

Ох уж эти видения… Кто иль что стоит за ними? Я не сомневаюсь, что все так и было, как рассказывала паломница, потому как моя очень близкая знакомая что-то подобное видела, и уверовала потом с ядерною силою, только не скажу, что это привело к добрым результатам. Она не была до того атеисткой, верила в Высший Разум и не отрицала загробную жизнь, вот разве к Церкви относилась без должного пиетета. С точки зрения этого самого Разума видение было излишним, а последствия его печальными…

Потому я как-то не особо доверяю толмачам вещих снов и видений, особенно если их мировоззренческую картинку можно найти на выставке Босха.  А вы попробуйте сами различить Христа, явившегося Никону и возложившему мученический венец на его презренную голову, Никону, зачавшему Раскол и приведшему в огненные «гари» сотни тысяч старообрядцев, и Христа, возвестившего Павлу!  Была ли для Руси столь великая необходимость ориентироваться на троеперстие греков, чья церковь была давно захвачена янычарами Сулеймана Великолепного? Есть мнения?

Может, странно, но мое допрежь не столь весомое желание просить благословения на заутерню в храме Предтечи после этого события испарилось быстрей привидения.

Чудо исцеления

Анатолия измучила изжога. Это, наверно, даже не изжога, а ярость тела, привыкшего к мясу и пуще того к алкоголю. Тело требовало своего, знакомого, приятного ему, и отвергало скромную монастырскую пищу наотрез. На кашу Анатолий смотреть был ужо не в силах, сода кончилась даже в местном скудном магазинчике, а  в трапезной и «за ради Христа» не выпросишь без благословения. Сменил Анатолия в 2 часа ночи, да и то поспать путем не дал: рвет его, полощет…

— Колбаски бы, мяску, — сколько знаю, все канючит Анатолий. Где ж его взять, мяско?

Я дежурю на втором (выездном) КПП, куда поставил меня все тот же Феофил, по наводке благочинного Иоанна после моей преступной поездки из Оптины в Воронеж. На одной из воскресных школ я познакомился с Ольгой, тоже хабаровчанкой. Оказалось, что вокруг нее сложилась группка юных эзотериков вроде меня. Не прошло недели, как я подался с ними в новое путешествие. Однако, с Ольгой мы друг друга не устроили, и я вновь заявился в Оптину, и отец Иоанн, наблюдавший компанию Ольги с тревожной опаской, отнесся ко мне как к сходившему в ад и чудом возвернувшемуся на пути Господни.

Он все еще верил в мое благоразумие и пару раз намекал, что лучшего наставника, чем он (в отличии от поклонников учений от Врага человеческого) мне не найти. Я не стал расстраивать его (а было чем), и Иоанн устроил надо мной, осквернившимся дыханием бесов, специальный двухчасовой обряд  соборования в скрытной часовенке для экзорцизма.

И вот, источающий ароматы миро, дежурю теперь вместе с Анатолием и учу церковные песнопения, а еще мучаюсь его болезнью, хоть и в меньшей степени. Если приходилось резко и надолго менять рацион привычного питания, то вам знакомо это состояние неутолимого голода, обрушившегося на меня на третий месяц пребывания в Оптине. Еще неделю назад я поглядывал с осуждением на какую-то богомольную бабку, подъедавшую уж третью тарелку манки: пальцы в каше, рот измазан – прости, Господи! И вот теперь сам жалел, что подался в Воронеж и потерял сытное место трапезника.

Желудок казался бездонным, и чувство голода не покидало ни на час. Теперь я стебал хлеб по столам в жесткой конкуренции с другими кишкоблудами, а Анатолий удивлялся, как можно зажевать почти булку хлеба, схрумкать с десяток яблок с монастырского сада, залить это все двумя литрами чая, а потом сходить на трапезу и под чтение псалмов  смолоть еще столько же по объему, если не больше.

Мне же было не до удивления. Ни внутренние укоры, ни обеты съесть за обедом не больше, чем по тарелке первого и второго и постепенно свести пищевые запросы до прежних потребностей не имели ровно никакого эффекта, пока не наступил день Х.

Приняв на грудь все то же и немного сверху, в тот  день я понял, что не в состоянии встать со скамьи. Объем съеденного был таков, что капуста реально плавала около горла. Бочком-бочком я все же как-то сумел добраться до скита и со всеми предосторожностями опустился на койку… молился… и… аллилуйя! Утреннее осеннее солнце принесло радостную, почти евангелическую весть о завершении моих танталовых мук – вечный голод исчез совершенно, а с ним душевные угрызения.

Видимо, так часто бывает в жизни, когда челам нужно дойти до крайностей во влечениях своих, чтоб в абсурде ужаснуться и найти силы остановиться… Но бывает, что сил уж и нету. А вот на это существует христианское чудо J хотя, почему христианское? как Рим был раньше Ромула, так и Христос был в каждом из нас – от рождения, в каждом свой, Неповторимый. В это верили задолго до знаменитых приключений в Палестине, и будут верить до конца мира, много после последней памяти о христианстве.

Вокруг да около могил

–  Але…
–  Второе КПП, благословите.
–  Хто эта?
–  Сергий слушает.
–  А, Сергий, это брат Стефан. Отец Селиван сказал, чтобы кто-нибудь шел к храму дежурить.

Слушаюсь и повинуюсь. Только что там делать, колокол охранять, что ле? Все, Анатолий, хозяйство на тебе, не поминай лихом, через час сменишь.
Здоровый, пухлый и добродушный Селиван галсирует вдоль могил.

–  Значит так, Сергий. Смотри за порядком, в субботу всегда народу много: чтоб людей не фотографировали, а только здания, чтоб телекамерами не снимали без благословения игумена, чтоб не курили, не пили, громко не говорили, нога на ногу не сидели…

–  Отец Селиван, а почему нога на ногу нельзя?

–  Как почему? Ведь так Иуда сидел!

Оп, нежданчик. Так он еще по земле ходил – что ж, православным теперь по деревьям прыгать?

–  Буде сполнено, отец Селиван, благословите…

Складываю ладошки крестиком, и Селиван осеняет меня восточной мудрой, смахивающей на американский знак Ок. В ответ челомкаю его пухлую руцу. Это надо делать время от времени, а то гордыню заметят и последствия себя ждать не заставят. Впрочем, Селиване клевый, приложиться к его длани незападло, как говорят мирские братья наши убогие. Был он когда-то толь поэтом, толь композитором, автором одного известного шлягера, ценит людей талантливых и умелых, а еще не давит на психику, как иная братия.

Начинаю кружение вдоль могил. Введенский собор обложен брусчаткой, а раньше здесь было натуральное кладбище, от которого осталось только несколько холмиков с крестами и вечно горящими лампадками. Церковь изначала на Руси взяла на себя обязанность молиться за усопших, намаливая их лучшую участь в мире ином и на Страшном суде, так что набожный и имеющий деньгу народ всегда норовил бросить бренные кости на вечный покой под церковными стенами.

Кстати, знаете, где самые дорогие в мире места под захоронение? В Церкви Троицы на Уолл-стрите. Купивший там «2х2» в состоянии построить небоскреб в Москве. Куды нам до такой силы веры…

Древян гроб сосновый
Ради меня строен.
В нем буду лежати,
Трубна гласа ждати…

Близ могилок неуютно, хоть ухожены они дивно, все в цветочках. Разложением и тлением прядает дух церковный. Собственно, на этой пропитанной страхом детской вере в воскресение тел и стоит Церковь — убери ее, и повалится, ненужной станет.

Мне даже представить страшно, как кости вылазят из гробов, как по ним струятся нарождающиеся вены и нервы, как краснеет и пухнет мясо мышц, все это вперемешку с землей и червями… страсти Господне! В «Дне шестом» Кэмерон как-то толерантно изобразил рождение новых человеческих тел, потому как у него в автоклавах все стерильно, по трубочкам, а тут вот прям из-под глины…

Ангелы вострубят,
Из гробов возбудят.
Я, хотя и грешен,
Пойду к Богу на Суд…

Давай-давай, тока берцовую кость не потеряй по ходу. Тема воскресения вдохновляла многих, вроде святителя Бренчанинова, епископа и респондента Гоголя, который считал его пустозвоном. Трогательно, как полагается, со слезьми взирал как-то Бренчанинов  на голые ветки зимняго сада, взыскуя летнего буйноцветия, да сравнил их нечаянно с костьми могильными. Вдруг содрогнулись три мира от посетившего святителя прозрения: как весною обрастут листьями голые ветки, так и плотью оденутся перед Страшным судом трухлявые кости!

Епископ сей был известным разоблачителем ересей, в том числе восточных. Видать, чтение плохих книжек с целью обличения не прошло даром, так как сравнение перерождений наших Эго в новых и  новых телах с деревом и листьями очень распространено в буддистских и ведических текстах. Но маэстро творчески перелицевал метафору, и вот она уже служит делу Агнца Божьяго – красавчег! И не боится же, что…

… к Судье две дороги,
Широки и долги:
Одна – во Царствие Небесное,
А другая – вот тьму кромешную!

Думал, наверно: отбрешусь как Штирлиц перед Мюллером, для благого дела, чать, мысль спер…

Народу сегодня много. Москвичи приехали, ходят группками с гидами, глазеют на немногочисленные достопримечательности и слушают длинные истории про большевиков, устроивших конюшню в Казанском соборе.  Вот собралась кучка у четырехсотлетнего дуба, потешиться объявлением: «Вниманию экстрасенсов! Кто будет от дерева отрывать кору и ветки, то для увеличения сенсетивности у братии есть кол, h=2m». Графическая схема кола прилагается.

Любопытный люд облепил звонницу, зело алкая праздничного перезвона. Здоровенный моторинский колокол дожидается четвертый год своей колокольни, специально под него строящейся. С нею связано одно из предсказаний от известного подмосковного старца Иоанна Крестьянкина, недавно почившего бозе, что, мол, как Оптинскую колокольню достроят, так ждите явления Антихриста. К этому времени колокольня, если фотографии с Оптины не обманывают, уже стоит и доказывает, чего стоят все эти пророчества.

Двое мужчин и женщина оживленно беседуют с иермонахом. Я прислушался:

–  Среди монахов около трети с высшим образованием, есть даже кандидаты наук! –  Батюшка стыдливо зарделся, выказав одного из них.

– Скажите, отец Митрофан, – женщина ловит глаза сквозь отсвечивающие линзы, – по убеждению моего друга современному человеку достаточно быть культурным и порядочным, и это заменит ему религию с соответствующими предрассудками. Что Вы об этом думаете?

– Мну-у… – тянет батюшка разочарованно, – а что такое нравственность? Это ведь понятие, украденное у Церкви и подстроенное под безбожные взгляды! Вот «Моральный кодекс строителей коммунизма», откуда его положения? А я вам скажу – из Евангелия!

Гыгыгы, и «Законы Хаммурапи» оттуда же. Странно, как еще Сотворенье мира христиане не записали на Христовое рождение? А что, классная идея для фэнтази: рождается Спаситель в хлеву, и с этой секунды история движется в обе стороны – от Р.Хр поступательно, а до Р.Хр. как кино наоборот!

– На ком держится нравственность, назовите мне этих нравственных людей! – добрый отец идет в наступление. ­ – Достоевский? Бездуховен и распутник! Толстой? Лицемер! Маркс? Да он сатанист! А Ленин наркоман…

– И нудист! – весело добавляет женщина.

– И нудист, – не моргнув глазом, соглашается Митрофан. – Нравственность без духовности, которую лишь верующие обрящут, невозможна, как дым без огня!

Стало быть, обрел наш отец духовность? Ох ты, Митрофанушка! Не хочу дальше учиться, хочу в монахи креститься? Хорошо, хоть о культуре не заговорил: «Это прачечная? …»

А вот и Анатолий! Давай, бородатый, смотри, чтоб нога на ногу не сидели, а мне надо поржать пойти…

В лапах гестапо

С ночи прихватил морозец, теперь за летнюю обувку можно не опасаться – лужи и грязища, взбитая двумя монастырскими тракторами, схвачены намертво. Объект послушания баня, пост у дверей, задача впускать братию, остальных гнать в три шеи.

Никодим, покудахтав занудно, подался по делам в гору. В бане сидеть и созерцать братские телеса неприятно и сыро, на улице тож не мед, но Никодим, благо, снабдил фуфайкой. Табуреточка скрип-скрип, холодно и скучно. Мысль тоже изменила, оставив после себя серую меланхолию.

Так бы и томился до обеда, но банщик Володя не оставил в беде. Вот тип, выдающийся даже из зело уверовавших! Лоб широкий, на пол-лица, и нависающий – невероятная помесь недалекого ума и высокомерия. Глаза выцветшее-голубые, как напоминание о невинном доверчивом детстве, и навыкате, как у всех одержимых фанатизмом. Нижняя челюсть прикрыта пушком, с намеком на будущую козлиную бородку, узенькая, чуть ли не рыбья – явный аскет. По склонностям своим пустынник, если даже не столпник, а по темпераменту неутомимый борец за идею. Как в нем все это уживается? Ходит сутулясь, ног не поднимая, но голову держит прямо, зорко изыскивая ересь нарушения устава или нецерковного мнения. В общем, добровольный полицейский нравов среди паломников и послушников.

Раньше мы встречались с Володей только в трапезной, где он всегда отличался ретивостью в пении молитв. Феофил мог смело филонить и даже не появляться, ибо банщик не позволял снижать накал возношений и яростно пресекал все попытки уклонения от бецибура. Не так давно Володя пошел на повышение, надел серый подрясник послушника и получил прописку в башне, средь таких же серых парнишек.

– Пойдем, потрапезничаешь, – зовет Володя. – Братия до обеда плохо ходит, по вечеру все.
Мой вечный голод тут же дал о себе знать – ну как же отказать в таком милом занятии, как трапеза? Володя поставил передо мной железную чашку со слипшейся рисовой кашей  неопределенного цвета – сам, видать, готовил. Интересно, в чем причина такого радушия?

Я присел на грубо склоченный топчан и скользнул взглядом по каморке: темная лачуга, обогреваемая только постоянно включенной плиткой, налево маленькое окошко-бойница, дальше в темном углу «кровать», зачатая толстой грубой доской от топора и гвоздей на стописят. Видно, что Володя, презиравший башенный народ, обретается и стяжает молитвенную славу здесь, в перманентном дубаке и кислом запахе угольной золы.

– Помолиться не забыл ли?

Скороговорка не удалась, банщик старательно подтягивает сзади. Блин, не сиделось мне привратником у чистилища…

Вкус у каши тоже неопределенный, но мой желудок радостно приветствует ее. Володя выуживает из-под стола целую кипу разноцветных брошюрок для православной паствы.

– Нако-вот, почитаешь на улице, все равно делать там нечего.

Сам раскрывает одну, скользит взглядом… ой-ой, да меня поймали на кашу, как ротана на тухлого червя – сейчас грянет проповедь! Ну и нарвался же я! Терпеть не могу всех этих ярых проповедников с горящими глазами, от их потрясного усердия и стены готовы креститься. Надо что-то делать…

– Володя, я читал уже эту книжку…

– Точно читал?

– Да-да, там еще о старце и его ученике говорится, который соблазнился языческими учениями…

– А ты помнишь, что ученик чуть не попал в ад, и только старец спас его своим затвором?

Ага, есть такая дурь. Значит, жил-был старец в пещере, и был у него ученик на испытании. Ну, и пошел послушник толи за водой, толь еще зачем, а по пути встретил язычников и поговорил с ними об их вере. Поболтав, они мирно разошлись, и по возвращении  послушник поведал старцу о встрече. Оказалось, тот был кардинально иного мнения о произошедшем и вверг своего ученика в страшный ужас известием, что из-за разговора с еретиками Святой Дух оставил его, и теперь крещение бессильно – не обрести иноку Царствия Небеснаго! Во как – во ад! Кароч, дело кончилось хэппи эндом, и после долгих искупительных молитв инока и жертвенного затвора старца Святой Дух вернул заблудшему пропуск в райские чертоги.

Все это бред сивой кобылы, и таких историй о апокалипсических последствиях даже неумышленного интереса к иным философиям в ущерб Символу православной веры хоть отбавляй. Бывают и занятные байки у этих сочинителей. Однако же, им стоило бы поучиться врать у тибетских колдунов-дугп – вот уж левел так левел! Как-то соблазнился дугпа на молоденькую девку, полоскавшую белье в реке, но та отбилась и убежала к матери. Та изумилась: «Да ты дура! Надо было отдаться старцу, и твоя карма улучшилась бы!» Девка побежала на берег реки, но дугпа уже перехотел. «Знаешь, – проскрипел он, ­ – вчера в монастыре помер один лама. Он был грешником, а я хотел помочь ему снова стать человеком и исправить дурную карму. Но поздно: осел с ослицей уж совокупились на лугу – лама получил ослиное тело!»

– Я знаю, что ты беседуешь про ереси с другими паломниками…

О, так может лучше проповедь? Допрос в банном гестапо уж точно не входил в мои планы. Интересно, какой осведомитель донес? Мы и вправду узким кругом любознательных пацанчиков, когда шел дождь и послушания отменялись, собирались на КПП и иногда в скиту и тихо спорили о разных таинствах и других догмах. Я и Артур были восточниками, Гена рубился во славу Христову, истопник братского келейного общежития Василий и остальные больше слушали. Но даже в пылу спора мы не теряли головы и всегда оставались друзьями. Потому как потерять голову означало быстрое «благословление» на вылет из монастыря от надзирающих батюшек – для нас с Артуром, разумеется.

–  Разве мы не можем обсуждать трудные вопросы? Или хотя бы вот эти книги?

– Их не обсуждать, их читать надо, – наставляет Володя.

– Да ерунда это чтение, оно входит в одно ухо, из другого вываливается, если ты не вникаешь в его суть умом и сердцем!

– Своим умом вникать – это гордыня и прелесть! Спросите, что непонятно, у батюшек… хотя, у некоторых батюшек можно и не спрашивать. А про сердце я вообще ничего не понял – ты о чем?

Слово «прелесть» в православной среде совершенно иное , нежели то, о чем вы подумали. Оно суть сокращение от «прельщение» – хитромудрыми адскими слугами, разумеется.

– Сердце? это еще глубже ума… как бы тебе объяснить… Разве ты не чувствовал ни разу, когда голова соглашается, но что-то внутри не принимает, и потом оказывается, что истина была совсем иной?

– Да какое сердце? Где ты у отцов его нашел? Сердце просто орган, качающий кровь!

До победного шествия науки христиане о сердце мало что знали, и в 16 веке Володя сам себя из 20 века потащил бы в инквизицию за такое заявление.

– Знаю я все эти песни. И в школе никто меня не мог убедить. Они говорили, но я никому не верил. Может, ты еще скажешь, что Солнце разумно, а не просто создано Господом для человека?

Ага, и дырки в небесной ночной тверди суть газовые светильники с тем же утилитарным предназначением. Однако, наш диспут в любую секунду может выйти из-под контроля: глаза у Володи вылезли от злобной  натуги уж дальше некуда, кулаки сжались, лицо напряглось…

– Володя, а почему ты сказал, что у некоторых батюшек можно и не спрашивать? Ты им не доверяешь?

Оп-па, отпустило! Главное, вовремя переключить внимание большого неразумного ребенка. Глаза сразу потухли, лик опустился долу и стал скорбным.

– Да здесь все суета… Все занимаются чем угодно, только не божьим делом: кто за власть бьется, кто потеплее место ищет, а кто и грешит и не моргает… Когда я жил с матерью, то все свободное время не выходил из церкви – все вечерни стоял, все всенощные… Надо было дома оставаться. Говорят, мученический венец в миру ярче блестит. Господь бы не забыл, сподобил бы силой страданья превозмочь. А здесь не знаю, смогу ли вынести?

Вот же подвижник упертый, венец ему подавай! Интересно, многие православные отцы признают достижения  святых язычников, но при этом полагают, что их муки были напрасны, и от ада им нет спасения. Глядя на Володю, мне представляется, что праведным язычникам в аду не столь тоскливо и мучительно, как сейчас ему.
Не, до зимы он не дотерпит, уедет в свой город, в свою церкву на поклон к изученным до трещин иконам. Ну и пусть. Где-нибудь дремучее невежество Володи даст трещину, и  страдания побудят его включить мозги, хотя бы в розетку. В отличии от отцов-наставников я не считаю их ненужными на прямой дороге к Спасению. Да и вообще не представляю успеха в этом деле без ума. Верой, говорите? Это вы просто жертв веры не видели.

Перед уходом я попросил прощения у Володи за его гнев.

– Я-то прощаю всех, – слицемерил Володя, – а вот простит ли Бог?

За Бога я не беспокоился.

Другие образы

Василий кочегарит оптинскую отопительную систему. Мужику лет под сорок, он кряжист и бородат, на вид даже свиреп, но глаза его выдают. Что-то в них от собаки, потерявшей хозяина и встречающих прохожих с немым вопросом. На каждого своего собеседника он глядит с надеждой: не ты ли выручишь меня с беды? не ты ли станешь столпом, к которому я привяжу свой надломленный ум?

А беда у Василия неведомая,  непонятная. Говорит, что познакомился с ним как-то странный тип. Уже с первой встречи Василий потерял свое мнение и целиком ушел под впечатление от незнакомца. Вскоре тот оказался у него в квартире, где Василий холостяковал.

Дальше началось бессловесное рабство, а потом и вовсе какая-то бесовщина: вроде был тип в квартире, а вот уже ходит с ним рядом на работе или даже в другом городе, совсем далеко от дома —  в общем, вещи совсем невозможные. И пробрал Василия страх дикий, и рванул он в Оптину. Думал, здесь как-то помогут, разберутся с бесом… ага, как же…Я не углублялся в беседу с Василием на тему «а почему ты не позвонишь в милицию?», потому что был более чем уверен, что милиция не обнаружила бы в квартире Василия ровно никого, кроме тараканов в грязной посудной мойке. Конечно, можно было бы пофантазировать про адепта чОрной-пречОрной магии, но не хочется. Таинственный гость был у Василия в голове, и не ровен час мог снова нагрянуть к своему ответственному арендодателю.

Василий собирает крупные яблоки-паданки в монастырском саду за стеной, запекает их в топке в большой жестяной банке из-под сгущенки и приносит на наши посиделки. Печеные яблоки с подгорелой кожурой и горячий несладкий чай – чего еще надо богоискателям и беглецам от мира?

***

Андрей был запуганным тихоней, постоянно ждущим удара, из-за угла пустым мешком. Он всегда пристраивался бочком на кэпэпэшный топчан и на небольшое время, забыв о своих страхах, расцветал интересом, лез с вопросами в наши споры-разговоры, и, казалось, уж ничем из нас не выделялся.

Но Андрей, как и Василий, тоже ждал пришествия старых гостей. Никто никогда, включая самого Андрея, их не видел, но от этого они не становились для него призрачней. Гостей, по словам, было двое, и они брали своего невольнослушателя в жесткий оборот, не смолкая в голове ни на минуту. Что уж голоса там несли, парень не рассказывал, но, по всей видимости, ничего хорошего, раз бегал от них Андрей по всем монастырям. Здесь, в Оптине, они вроде потеряли своего подранка, но вскоре могли объявиться.
В надежде на успешное завершение своих виртуальных мук Андрей крестился, но это не очень помогло. Каким по счету монастырем была у него Оптина, я не спрашивал. Здесь Андрей исправно исповедывался, на зависть Анатолию причащался,  и вроде… тьфу-тьфу…

***

Это для читателей, не знающий больших Содома и Гоморры, чем дом и работа, мои рассказы могут показаться чистым вымыслом, но поживи они хоть с пару дней в Оптине или любом другом монастыре с паломническим подворьем, то ужаснулись бы поначалу не меньше моего от обилия бесноватых и блаженных. Андрей с Василием были еще самыми кроткими и неопасными из них. Когда я впервые услышал ор одержимой в храме, где он был кратно усилен естественной акустикой, то чуть не описался, прости-господи.
А сумей читатель вжиться в эту локальную действительность, то обнаружил бы столько поломанных судеб, столько мрака и надежды, что иль зарекся навсегда и думать об этом, или стал более человечным и отзывчивым.

Но вопрос в другом – находят ли несчастные нужную им помощь в монастырях? Стандартный набор лечебных процедур, предлагаемый батюшками, не способен помочь никому, кроме ряженых: крещение, молитва, покаяние, исповедь, причащение, соборование… ну, отчитки еще… Это, в общем-то, вещи безвредные, если в умеренных количествах, но для страдающих что мертвому припарка. Сил для изгнания бесов у черной братии нет, одни лишь понты пустые и отговорки, да рассказы о былых старцах, которые, по словам опять же, что-то там могли.

Тупик, не иначе.

***

К страдальцам от голосов и бесконечных страшных видений Оптина добавляет свои, правильные жертвы, от слова «правило». Я видел пацанчика чуть моложе меня лет на пяток, двигавшегося на манер детского паровозика с подзаводом. Его чисто механические движения, крайне тормознутая мимика, отсутствующий взгляд и немотивированные остановки выдавали в нем одного из светских учеников Оптины, решивших побеседовать с глазу на глаз с самим Господом нашим Иисусом Христом, иль Параклетом на худой-то конец, при помощи «умной молитвы».

Про нее я уже как-то писал, но стоит, наверно, добавить пару подробностей. «Умную молитву», или «умное делание» принес с Афона пламенный борец сосифлянами Нил Сорский. Учеников его школы отличали аскетизм и затворничество, заполненное тем самым «умным деланием», сопряженным с каким-нить келейным рукоделием и простейшей бытовой работой. Путь Сергия, старца Радонежского, через развитие внутренней любви ко Христу через любовь к людям, подзабылся, и теперь был заменен на механическую бесконечную молитву мытаря.

На Воскресных школах у батюшек-ведущих популярен рассказ о разговоре Амвросия Оптинского с незадачливым учеником:

– Батюшка, научи молитву творить!

– Чиво?

– Батюшка, научи молитву творить!!

– Чиво-о?

– Научи молитву творить, батюшка!!!

– Милай! Научись сначала твердить, потом творить!

Здесь учат именно твердить «умную молитву» сначала вслух, со временем про себя, по нескольку сот раз в день, доходить до тысячи, дальше-больше. И вот у прилежных она начнет исходить как бы из сердца – и остужаются, мол, все печали, и тоска, и остается желание служить Господу и исполнять святую Волю Его – в общем-то, цитирую.

Разумеется, на деле не так просто и свято. Те, кто всерьез пытаются достичь Христа через внутренний бубнеж, или слетают с катушек (случаи, впрочем, не столь многочисленные, вроде тормознутого мальчика), или убеждаются, что до их внутренней Звезды расстояние по любому дальше, чем до Луны пешком. Последние либо ретируются, признав, что их левел пока не столь высок, либо мимикрируют – а вот это уже правило. Стандартный скан с оптинского монаха: глаза вниз, губы шевелятся, пальцы перебирают четки – не видите, чоль, «умную молитву» творю?

***

Да и кроме бубнежа монахам есть чем заняться. Кстати, чем? Во-первых, участием в разной обрядности, которая здесь прерывается только на ночь, а иногда и круглосуточная. Во-вторых, послушанием, которое на лето, видимо,  вытесняет келейное рукоделие: монахи руководят паломниками и послушниками на многочисленных оптинских стройках и в полях, работают в издательстве, ездят в командировки с различными миссиями.

Наконец, самым главным, чем должен заниматься монах – апологией веры. Это деятельность хоть и не самая видимая, но верховная. Не скажу, конечно, что на момент моего пребывания в Оптине там было с кем по душам пофилософствовать – философию, обычно, подменяла убежденность, читай, фанатизм. Но тенденции перехода от тупого отрицалова и агрессии к софистике прослеживалась уже тогда.  Думаю, с приходом велеречивого Кирилла в Оптине все потихоньку начало меняться.

Во всяком случае, умненький Иоанн благочинный, будучи главным после архимандрита, уже тогда рекрутировал кадры себе под стать, что я частично испытал на себе. Обычных верующих с разной степенью умственной деградации здесь всегда хватало, и ради них серыми подрясниками сильно не разбрасывались. Другое дело, если в сети попадался интеллигент, у которого где-то что-то блыснуло, иль потрясение на духовной почве случилось. Если такой принимал церковные догматы и окормление – бысть добру!

Только представьте, сколь полезного мог принести такой чел, разговаривая и убеждая многочисленных посетителей Оптины, скольких склонить сочувствующих! А это рать церковная, имидж, сила, и – да, чего греха таить – экономическая составляющая. Если уж какая-то там ЛДПР, имея на выборах в Госдуму чуть больше 5%, получала на четыре года бюджет, кратный числу голосов, то уж кидать бабло на РПЦ цезарям сам бог, как говорится, велел.

(Правившего текст корректора, сочувствующего православию, (среди много прочего) покоробили слова, выделенные курсивом. Если прочитать их в снобистском ключе, то так и есть — оскорбление верующих, которых я вроде как считаю деградантами. Но имелись ввиду не все верующие скопом, а те, кто пережил какой-либо надлом, либо подпал под сильное ломающее влияние, в результате чего выключил ум (собственное осмысление), по нарастающей заменяя его верой (в осмысления других людей, ему не принадлежащие), а затем решил уйти из социума, разменять жизнь на ритуалы. Исключение ума всегда ведет к деградации — это аксиома. И только такие случаи деградации я имел ввиду. Этой же сноской извиняюсь перед всеми, кого невольно обидел, не постаравшись дать разъяснения)

***

Гена воцерковленный  по маковку: рубище серое, рубаха в клеточку, волосы длинные, подсаленные, в хвост захвачены, лицо плоское и постное, рябоватое, и говор с протягом, под старину как бы. Еще б не шепелявил… Но из упертых скитских парней Гендос самый нормуль, самый вменяемый. Все не оставляет надежды с мягкой христианской любовью вовлечь нас с Артуром в лоно православия.

А мы брыкаемся, мы все держимся за здравый смысл, и там, где Гена видит стрррашные Тайны Святой Троицы, о коих и мыслить непотребно, мы не боимся включать свои маленькие фонарики разума, а то и просто ржем как полоумные с убогих Генкиных «доказательств». Я почитываю украдкой Блаватскую (ох, как бы не спалили!), так что поводов для споров хоть отбавляй, начиная с монашеских одежд и быта, заканчивая кармой, реникарнацией и даже именем Бога. И бывает, что мы совершенно одолеваем своего оппонента, и деваться ему некуда, и тут он отряхивается как барбос после речки: мой искус, мол, в том и заключен, чтобы стоять в вере Христовой даже тогда, когда стоять не на чем! … духовный ученик Тертуллиана, чего тут скажешь.

Гена наш проводник в мире православного шариата и обрядности. Там, где что-то сказано «святыми отцами», он тверд, кувалдой не перешибешь, но стоит ему чуть свернуть на территорию, не покрытую заботою и молитвами христианских мыслителей — даже на простые житейские вопросы — он тут же вязнет, а то и представляет зрелище жалкое, если не позорное. Поэтому за флажки его фиг затащишь.

В моем школьном классе был мальчик Костя, из семьи староверов, и мы с ним как-то даже пытались дружить на почве моего интереса к религии. Помню, пришли к нему домой, зашли на кухню, он суп налил и мне говорит, мол, выйди за дверь, помолиться надо. Ну так молись, говорю. А он: ты меня смущаешь. Я вышел за дверь… как ребенку загадочно-то,  как заморочно (но слышали бы вы, как красиво, как величественно поют староверы на своих собраниях…)!

Да ладно, не про то хотел сказать. Школа наша стояла на стыке светского, скажем так, поселка и староверского хутора, где поселилась община верующих во времена основания лесоперерабатывающего завода, где-то в середине прошлого века. Ну как поселилась… нагнали, поди. Так вот, добрая треть ребят в классе была оттуда. И все они выше тройки никогда головы не поднимали, интерес к знаниям имели ниже минимального, а речь их была косной и неуверенной. Как-то, классе в 8-м, Костя в кои-то веки выучил стишок, и давай его читать у доски на уроке литературы – все под партами лежали от несочетаемо аццкой смеси детской декламации с артикуляцией и зрелого содержания.

Вот так и Гена… вообще Дима, а не Гена. Потому что как-то на КПП, когда мы травили смешные байки, решил в ответку метнуть анекдот про Гену и Чебурашку, над которым мы в детстве когда-то смеялись. Рассказал, значит, с Костиной характерной декламацией,  и пауза такая повисла… непонятно было, над кем или чем ржать. С тех пор он и стал Геной.
По Гене плачет серый подрясник послушника, и я не совсем понимаю, почему он еще с нами, безбашенными, а не со своими единомышленниками в башне? Может, решил прийти туда с победой, ведя на цепи веры двух новых воцерковленных, ахаха?

Гена, Костя, множество других ребят, с детства головой окунутых в дивный мир христианской культуры и быта, явные ЗПР и головная боль всех школьных учителей — более чем веские доказательства против продвижения церкви и всех остальных христианских сект в систему российского образования.
По правде сказать, официально не родилась еще такая религиозная организация, которой мы могли бы полностью доверять, так что пусть школа наша как можно дольше остается светской.

***

Когда я поздней снежной осенью снова приехал в Оптину навестить старых друзей, тут уж никого, считай, и не было. Анатолия прогнали, Василия благословили в Боровский монастырь – не знаю, может там более сильные экзорцисты обнаружились. Андрей снова начал слышать голоса и однажды чуть не отморозил руки, застыв на улице в немой защите кататоника – тоже куда-то уехал. И Артур пропал. Гена перебрался в башню, и ободряет теперь на пути веры, поди, Дениса, моего старого напарника по трапезной.

В Введенском кричат страшным ором одержимые, по углам ушли в себя мальчишки-молитвенники, творящие на грани разума или уже за гранью бесконечное оптинское «правило», в несбыточной надежде прорваться туда, куда им пока однозначно рано. А еще много новых светлых лиц, исполненных решимости подвИга… Дай им Бог ума, чтоб осветить их веру и укрепить ее.

Покаяние

Изъято солнце. В небе хмарь, и хмарь в душе. Сегодня усталый путник пришел искать ответы у сосен и воды: высокий берег, пепел костров… наверно, искали люди тоже самое. Шелест, шорох, шепот…

Сумрачные дни. Я не могу сжиться. Монастырь отталкивает, нравоучители в рясах довлеют, храм гнетет… пустота, абсолютная пустота, без смысла и без ответов. Позолота облетела, доски голы. Что ты блеешь, блаженный, о чем нудишь, черный? Изо дня в день, изо дня в день…

Чуть ветер, рябь по воде оптинского озера, шепот листьев… нет, депрессию просто природой не вылечить, депрессию нужно анализировать. Где источник моей подавленности, в чем причина отторжения? Наверно, от суждений? Взираю на бесплодность – сужу, смотрю на невежество – сужу, на нравы – сужу. В итоге, все неправы. А вдруг, не прав и я? Где ж истина?

Отчего суждения? Оттого, что есть своя колокольня, с нее и огляд. Поклоняться – глупость, целовать иконы – глупость, креститься синхронно со всеми на кодовые «во имя Отца, Сына и Святаго Духа» — ну не глупость ли? Но страшно не следовать, ведь мне еще здесь жить и жить. И лицемерить страшно. Где же выход? А не попробовать ли разобрать колокольню?

Так мысли текли и текли, направляемые невидимой рукой, и искомый покой по каплям вливался в душу. Дождь, неслышимый вначале, пробил хвою, и первые капли, сорвавшиеся с иголочек, не нарушили поднимающихся волн мира. Я подошел к дереву, доверчиво прижался к нему, и оно молчаливо укрыло от дождя. Лик, сошедший в память с моей иконы, мерцал и расплывался, но сердце гнало последнюю печаль, своим особым теплом истончая грудь, и тело слышало его, отзываясь тонкой болью на каждое биение. И плыли строки:

Мир сердца напоил истерзанную душу,
Она, как голубь кроткий, жажду испытав,
Припала к чаше, и пролилась в душу
Вода Творца, ростки Любви подъяв.
Исчезла грусть, тоска змеей сбежала,
Не в силах жить, где Небеса земле
Воспели славу, труд и скорбь венчая…

Последняя строчка уплыла с дымкой Лика, и я побрел, умиротворенный, в монастырь. Люди, встречавшиеся по дороге, вызывали симпатию. Мир подобрел. Владыка солнца плеснул свой нежный свет через разрывы лишь с виду грозных туч. Долгожданная Каллиопа осенила мой вечно-серый день, и мою внутреннюю радость не могли потушить даже ссоры окружающих.

Так и плавал я по спокойной глади до самой службы, и войдя в храм, испытал еще большее возвышение. Лица молящихся излучали благодать, пение с клироса заставляло трепетать как в первые дни, и я без всякого внутреннего стеснения опускался со всеми на колени, и в каждом распевном слове благословлял своего Христа, в каждой иконе целовал край Его одежды…

***

Полиелей затянулся. Монахи старательно выводили возношение; народ устало поник головами. Старушки давно облепили скамеечки, поднимаясь, кряхтя, только на молитвенные концовки.

Наконец, с крестами и библиями, прошли к исповедальным кафедрам батюшки, и средь них мой новый духовник. После вчерашней победы на депрессией мне захотелось поделиться с ним радостью, и я решил дождаться его пытливого уха, не взирая на очередь.

Кающиеся женщины обстоятельно расписывали свои прегрешения. Рядом молодайка в сером платочке подымала очи горе и старательно рылась в своем бельишке, изыскивая все грешки до единого и кидая их на бумажку, каждый под своим номером. Да-да, враг рода человеческого таков – чуть забыла какое раздражительное слово иль даже мысль, он тут же норовит усыпить бдительность и умыкнуть компромат, дабы на Страшном Суде метнуть торжествующе на черную чашу! Потому и скоблит душу молодайка, что твоя Магдалина. Только Магдалине Спаситель дал всего горстку пыли за ее прежнюю жизнь во блуде, показав ее стоимость, а здесь батюшки все накинуть цену стараются.

С малых лет воцерковленный знает, что нет грязней и несовершеннее существа чем он, человек. Откройте «Библию для детей»: «Вы знаете, что у каждого из нас есть душа, которая живет в нашем теле. И ангелы такие же души, но у них нет тела. У нас душа грешная, злая; ангелы – добрые духи». Вот так, с первых лет сознательной жизни, знай, грешник, свой шесток…

… – Ну, Сергий, рассказывай, – благодушно приглашает батюшка под свою епитрахиль.

– Вот, отец Афанасий, – начинаю плескаться своими завоеваниями, – к людям у меня чувство новое открылось. Оттого сегодня упрекали меня в трапезной, даже ругали незаслуженно, и раньше я бы не сдержался, а нынче промолчал, и раздражения даже не почувствовал…

– Сергий, – раздражается за меня батюшка, – что ты мне свои добродетели раскладываешь? На исповеди этого не нужно делать. Здесь надо вспоминать свои грехи, все до единого, и каяться в них, просить отпущения. Вот давай-ка, говори, согрешил ли когда? Ведь грешен же?!

– Дык… это… – туго осаживаю я, – не без грехов, конечно, день как лезвие, чуть не так – все грех…

– Вспомни, вспомни…

– Ну… думал нехорошо на паломников, что не вера у них, а сплошь суеверия…

– Та-ак, – сладко щурится батюшка и будто пожевывает мои пригрешения.

– С собой недостаточно борюсь, часто ум кощунственные мысли предлагает…

– Да-да, ум – он подвижен, – соглашается духовник.

– … желание поесть побольше, поработать поменьше не иссякают…

– Ну, вот! – удовлетворяется облаченный отец, – а ты говорил: добродетели… Смотри, грязи сколько! Ну, все у тебя?

– Да, вроде так, не шибко густо.

– В следующий раз хорошенько подумай. Враг, он – сам знаешь – не спит!

Батюшка накрывает мою непокорную голову и священнодействует. Но какая-то лахудра заползает под святой покров, и махая грязно-беленькими крылышками, назидательно дребезжит в ухо:

– Забудь! Забудь о своем непорочном Лике, о своем Высшем «Я» – нет его, пригрезилось оно тебе! С грехами слейся, и кайся, и бей себя в грудь, мучай гордыню злом, раздувай его образы! Спицами печали и когтями орла рви то, что приближает тебя к Нему – Бог вне всего, а ты грязь, и вопи об этом небу. Ты – Тварь. И все твари! И всё тварь! А когда тварь с тварью, одно зло возможно, им и живи…

А ведь еще я помню:

Исчезла грусть, тоска змеей сбежала,
Не в силах жить, где Небеса Земле
Воспели славу, труд и скорбь венчая…
Но то вчера, в далеком светлом сне…

Не пробиться к тебе, Боже. Всякая мольба что горох об стену: недостоин, низок, да как не стыдно… Забралась на шею псевдо-совесть, прицепила гири неподъемные – тяжко! Как воззову к Тебе, как тепло Твое в сердце почую, как радостью наполнюсь? Ты – в Вершине, задолго до которой мысль изнемогает и обмирает.
Но и грешники великие, воры и убийцы, знали Тебя и славили, ибо Ты преображал их, и Путь к Тебе кто им запретить мог?

Нет-нет, я забуду эту дикость, и тлен не забьет вдох. Я – чистое небесное существо, из Твоего источника произрастающее, и с Тобой – я здесь иль там, Мы ж воедино. Я буду помнить лишь прекрасное, и завалы несовершенства не преградят дальний путь, не сокроют Звезду. Зло содеянное живет во мне лишь тогда, когда угрызениями питается и не помышляет расставаться. Помнить об ошибке буду, стараться не повторять, но не рыдать же век!

Спрошу себя : что сделал доброго? Отвел ли от кого влечение к преходящему? Удержал ли от скользкой дороги? рассказал ли о Стране Твоей? Добром и пробьюсь.
Мирная ночь встречает забывшихся в ладане и потрескивании свечей, чуть слышен смех – жизнь не забыта, печаль отступает. И светильники Господни так близки…

Язвы черных монастырей

Знаете ли вы, что религиозность – это естественное чувство у 95% людей? Оно простирается от полубессознательного поиска Высшего до Предстояния «один к Одному», «сына к Отцу». Даже те, кто лишь допускает существование  «каких-то Высших сил», «какого-то Разума над нами» — они тоже религиозны, да еще и во вполне освобожденной форме, потому то над ним не довлеют навязывающие своего бога.

Гипноза же хватает, и стоит у какого-либо неофита искорке интереса блыснуть чуть сильнее, как над ним уже норовит зависнуть сознание, «видавшее виды видения», да «окормленное» как следует, дабы спроецировать на него свой жупел символ веры. И вот, если это сознание чуть посильнее, либо оно, как Тамара, ходит тройкой или парой с такими же верующими, то ментальная проекция неслышно отделяется и нависает над чувствами неофита, глуша их и уродуя – встречайте нового «воцерковленного».

О, как не люблю я монастыри, пристанища невежественных и темных разумов, вполне благодушных, пока покой и пища с ними, и крайне свирепых, если их норовят отобрать. Даже если мне абстрагироваться от аллегорической точки зрения, буквальная тоже не представляет из себя ничего светлого.

***

Я жил в Оптине в общей сложности месяца три, но ни разу за это время не встречался с ее прославленным старцем Илием. Илий в это время обретался то на патриаршем дворе, то где-то в Сергиевой Лавре, и приехал в Оптину обратно в начале 1993 года.

На «проза.ру» я нашел воспоминания паломника из 93 года, по имени тоже Сергея, подслеповатого, отправившегося в Оптину из московской коммуналки искать толи прозрение, толи что еще ему одному понятное. Ему довелось просить наставлений у Илия, и Илий отправил Сергея в деревню недалеко от Козельска, где проходили свой искус две художницы из Москвы, мать и дочь.

У них была беда, муж и отец покончил самоубийством, и Ольга-младшая особенно казнила себя за это, пытаясь служением снять вину. Вместе с матерью ходили они по берегам местной речки, собирали кремни разных цветов, толкли в ступке и этими природные краски писали иконы.

Сергей поселился в соседней комнате полу-пустого дома и стал истопником и просто мужичком по хозяйству. Не мудрено, что в тесном пространстве Сергей и Ольга начали сближаться, и вот Сергей, которого Илий и послал, чтобы он женился на Ольге, получает отказ: Ольга будет по-прежнему толочь свой песок и писать с матушкой иконы, а Сергей ей не нужен. Тогда Сергей идет в сарай и собирается повеситься.

Вот вам и все старческое прозрение Илия, вот и вся его мудрость, которая чуть не привела к новому самоубийству, а там и к новому витку страданий для женщин – возможно, фатальному. Ведь Илий не говорил с Ольгой и Сергеем наедине, не убеждал их вместе, а в одиночку Сергей оказался слаб и неразумен.

Некий маленький старичок, соткавшийся из воздуха в тот злополучный момент в дверном проеме дровяного сарая, уберег  Сергея от пущей беды. Он сказал, что Сергей тоже может рисовать, как его избранница, и исчез.

А бедный паломник, начав эксперименты на печке сажей, сразу почувствовал интерес и под его влиянием скоро стал художником. Он вернулся из Оптины в Москву, работает преподавателем в школе искусств, провел уже несколько персональных выставок.

Для православных, как и для Сергея, тот старичок наверняка сразу ассоциировался с Илием, совершим очередное чудо и протянувшим спасительную длань, хоть и не похож он был на него, по рассказу Сергея, нисколько. Таких явлений в околомистической  литературе описано много, и я не припомню, чтобы они когда-либо приписывались  людям и тем более старцам. Эти случаи как бы двери в неизвестный мир, откуда нет-нет да приходит помощь в критических ситуациях.

С моей же недалекой точки зрения старичок был проекцией собственного Духа Сергея, его личного Христа. Ранее повсеместно, как и сейчас с Индии, люди верили в свое божественное происхождение. Индусы полагают, что в своем эссе они Боги (если не само Предвечное Не-Сознание, если кинуть взгляд в самые Истоки) – Боги до земной жизни, и становятся Богами после нее, обретая утерянное на время полное Само-сознание.

Но каждый Бог (Христос в Азии) должен пройти земной путь, чтобы получить опыт и импульс подниматься еще выше своего настоящего состояния. И потому каждый из них, больших «Я», эманирует из себя свое собственное отражение, малое «я», становящееся земным странником – Отец порождает Сына. С этим мистическим рождением связано очень много аллегорий, и та же Библия набита ими под завязку.

Сын-личность находится в условиях земного и усеченного иллюзорного бытия, Отец-индивидуальность – в небесных эмпириях, но связан со своим творением духовной нитью. Их связь – то тихий голос совести, то неистовый пожар творческого горения – кажется земному человеку его собственным отражением и производным… такова  сила иллюзии.

Они могут и должны быть вместе (Сознанием одним!) на Земле, но меж ними пропасть. Ведь здесь часто и два любящих человека не могут вновь соединиться, если меж ними пролегло предательство, и тогда лишь равная по силе и противоположная по знаку жертва может искупить содеянное и вернуть союз. Сын может дойти до Отца, земной Иисус до небесного Христа, лишь преодолев все следствия своих неверных поступков. А уж те тянутся из мириадов жизней, прожитых до настоящей, и требуют таких же мириадов на искупление.

Но иногда ошибки или некие обстоятельства могут быть настолько велики или недопустимы, что некий Закон разрешает Богам дать почти прямое указание своим собственным отражениям – и тогда те видят «чудеса», подобные пережитому Сергеем, и меняют свои решения.

Вера как таковая, религиозная, здесь условие необходимое – полный атеист ничего подобного никогда не испытает. Но вера в спасительное  попечение «старцев» у многих людей гипертрофирована, не обоснована и целиком зиждется на неполной картине мира – читай, на невежестве да сарафанном радио.

***

А что же Илий? Илий остался в Оптине, и его след я скоро обнаружил в страшной повести бывшей послушницы Марии Кикоть.

Оказывается, у старцев несколько иная роль, чем думают об этом тысячи их почитателей со всех концов страны. Старцы в монастырях уже не те добрые душеведы и духовные лекари, а банальные ловцы душ человеческих и соблазнители их на дела ненужные и совершенно вредные.

«Старец» Наум, который отправил Марию Кикоть по долгим дорогам земного монастырского ада, был один из череды духовных вербовщиков, которыми были духовник Марии отец Афанасий, всячески поддерживавший ее в монастырском рабстве у «старицы» Николаи, и наш знакомец оптинский Илий, он же Ноздрин.

«Я видела его много раз в Оптиной, даже два раза лично с ним беседовала. Насчет его прозорливости у меня тоже есть очень большие сомнения. Он был в очень хороших отношениях с игуменией Николаей, одно время даже часто посещал ее монастырь и направил к ней достаточно много сестер, особенно «мам» с детьми.

Истории всех этих «мам» вызывали у меня всегда возмущение. Редко это были какие-то неблагополучные мамы, у которых нужно было забирать детей в приют. Алкоголичек, наркоманок и бомжей в монастыри не принимают. Как правило, это были обычные женщины с жильем и работой, многие с высшим образованием, у которых не сложилась семейная жизнь с «папами», и на этой почве поехала крыша в сторону религии.

Но ведь духовники и старцы существуют как раз для того, чтобы направлять людей на правильный путь, попросту «вправлять людям мозги». А получается наоборот: женщина, у которой есть дети, возомнив себя будущей монахиней и подвижницей, идет к такому духовнику, а он, вместо того, чтобы объяснить ей, что ее подвиг как раз и заключается в воспитании детей, благословляет ее в монастырь… Потом говорят, что эта женщина добровольно избрала этот путь».

Ну вот, собственно, весьма яркая цитата из «Исповеди» Марии Кикоть, и добавлять к ней особенно нечего. Вы получите ни один нервный стресс, когда почитаете эту «Исповедь», особенно в части «мам», чьи дети и они, мамы, сами, сбитые с толку Илией и его компанией, стали заложницами неуемного властолюбия непотопляемой «старицы» Николаи.

Уж после выхода в печать «Исповеди», уж после того, как в патриархии подтвердили истинность рассказов Кикоть, Николая так и властвует в своем женском монастыре, и все также умножает боль и скорбь бедных женщин и их несчастных детей.

«Конечно, – пишет Кикоть, – больше всего сестер направил к игумении Николае старец Власий из Боровского монастыря. Он умудрялся благословить сюда не только женщин и молодых девушек, с детьми и без детей, которые приезжали к нему, как к прозорливому старцу, за разрешением своих жизненных проблем, но и очень преклонного возраста бабушек, и даже иностранок.

Каким же образом сестры попадали в монастырь? Как правило, женщина или девушка приезжала к старцу или иеромонаху-духовнику в сложной жизненной ситуации, многие приходили в депрессии, утратив жизненные ориентиры, потеряв близких людей, просто в духовных поисках чего-то высокого и вечного, а некоторые даже из любопытства.

После продолжительного или совсем короткого общения они узнавали, что имеют, оказывается, высокое призвание к монашескому подвигу. У некоторых желание осуществить это призвание возникало сразу, некоторые долго посещали монастыри и думали. Потом духовник благословлял их в ту обитель, с которой сотрудничал.

Конечно, должно быть кто-то и имеет призвание к монашеству, но почему-то оно оказывается практически у всех, кто только ни приходит за советом. Все это больше походило на вербовку, чем на духовное окормление.

В монастырь приходят совершенно не похожие друг на друга люди… Попадая в монастырь, многие из них думают, что получат возможность жить более полной и содержательной жизнью в стремлении к Богу, в кругу единомышленников и под руководством опытного в духовной жизни наставника. В монастыре они также надеются получить возможность выразить себя и найти применение способностям, которые не были востребованы в их жизни.

Но на практике эти люди редко получают возможность реализовать себя в монастыре. Все, что от них там потребуют — слепое послушание и труд. Как говорится: если надеваешь шоры — будь готов, что в комплекте всегда идут упряжь и кнут.

Книги о монашестве, как древнем, так и современном, которые в изобилии можно сейчас найти в любой церковной лавке и магазине, идеализируют жизнь в общежительных монастырях настолько, что люди, начитавшись их, приходят в монастырь словно в розовых очках, ожидая увидеть там подобие рая на земле. Пока эти жертвы рекламы пытаются понять что к чему, им внушается основной догмат монашеской жизни: «не доверяй себе, доверяй наставнику. Твой прежний опыт, твои мысли, твои желания — все это греховно и может быть даже не твое, а происки сатаны».

Критическому осмыслению ситуации не способствует и сам устав монашеской жизни: строгие посты, хронический недосып, отсутствие свободного времени, бесконечный изматывающий труд, невозможность остаться где-либо наедине с собой, а также «промывающие мозги» групповые занятия. И все: для успешной манипуляции сознанием человека и полного контроля над его мыслями и поведением ничего больше уже не нужно.

Со временем человек может понять, что реальная жизнь в монастыре совсем не похожа на ту, которую он себе представлял и о которой читал. Наставник — далеко не духовная личность, а его интересы подчас слишком корыстны и властолюбивы. Монастырь оказался совсем не с тем уставом, который можно понести и претерпеть, а уйти и нарушить благословение — значит оказаться предателем и понести ответ за себя и за своих родных (?!) на Страшном суде.

Эта ситуация внутреннего конфликта, который может длиться годами, а иногда и всю жизнь, разрушает психику и здоровье, лишает всякой радости и спокойствия, многие просто сходят от этого с ума или живут в постоянном унынии и депрессии. Даже, если человек покидает монастырь, это оставляет в душе глубокую рану и чувство вины.

Ведь не существует ни одной легитимной причины ухода из монастыря! Ушедшего считают предателем и Иудой, да он и сам себя таковым считает, пока наконец не осознает, что стал жертвой хорошо отлаженного механизма вербовки, правильной пропаганды и тонких техник манипуляции сознанием. К тому же тем, кто прожил в монастыре много лет, просто становится некуда возвращаться, часто в монастыри отдают свое имущество и жилье».

***

Ну вот, а мы говорим о каких-то деструктивных сектах, о религиозном экстремизме, когда у нас под носом вечная рана черных монастырей. Полагаю, в таком виде их не должно существовать в принципе.

Идея монастырей вообще принадлежит изначальной арийской Расе, и вместе с ариями  монастыри распространились по всей земле их обитания. Монастыри были двух типов; один из них – ашрамы для пожилых браминов.

Общеизвестно, что жизнь браминов делится на четыре цикла, подобных детству, юности, зрелости и старости. Отдав своей семье и делу свою полноценную жизнь, брамин-грихастха (домохозяин) вступает в третий цикл жизни и становится  ванапрстха. Теперь он может уйти в ашрам (монастырь), где долгими практиками будет подготовлен к отрешению от этого мира и спокойному переходу. Для него теперь аскеза, мантры для сосредоточения и ободрение наставников, необходимое усталым путникам, все еще мучимым сомнениями.

Когда огонь земной жизни у ванапрастха начнет затухать (не ранее!), он увидит тонкие лучи и погрузится в сумеречный свет, который разгорится и затмит для брахмана земное солнце. Теперь ванапрастха стал санньясином, он готов к переходу и соединению со своим Богом – он переплыл бурную реку земной иллюзорной жизни, и ступил на дальний берег жизни истинной и вечной. Для того и дан был ему ашрам, и закрыт путь обратно в семью.

Конечно, сегодняшние индийские саньяси, в большом числе наполняющие Индию (особенно из ашрамов новодела Ошо), не вполне или не всегда походят на тех освобожденных людей, о которых я говорю, но точно также сегодняшняя Греция мало походит на Грецию Древнюю.

Все эти умные молитвы и внутренние делания, которыми столь гордятся наследники оптинских старцев, пошли как раз из ашрамов ванапрастха, и были заточены именно для постепенного угашения огня жизни стариков. Они, как вы понимаете, совершенно не подходят молодым мальчикам, решившим подняться на бесконечной молитве мытаря до созерцания своего внутреннего Солнца, своего Христа.

Полагаю, Нил Сорский, который принес эти практики, в свои ученики и со-товарищи выбирал умудренных людей, создавая школу, и только потом практики вышли из узкого круга – для заманухи молодых людей, в маркетинговых целях.

Вот только тела их и души  подготовлены к земным испытаниям, а не к метафизическим, они наполнены энергией на необходимый отрезок времени, за который каждому человеку предстоит погружаться в иллюзии и выбираться из них, на своем личном опыте и опыте окружающих людей познавать добро и зло, сражаться, падать и страдать,  возвышаться и получать удовольствия ­– в общем, зависеть от порождений прошлых существований (верят в них христиане или нет, безразлично), своих же хороших или дурных поступков.

Действия в ответ на жизненные обстоятельства вызовут новые следствия, которые увлекут в новые существования – круг бытия велик и длителен. Такова миссия живущих, это их путь-дхарма, с которого молодых людей сбивают в монастырях, вербуя в школы умерщвления ума, воли и тела.

Я еще понимаю присутствие в православных монастырях людей преклонного возраста, и то весьма условно. Ведь под учеников должны быть и учителя, а есть ли они, и что могут дать? Если в РПЦ поддерживают таких настоятелей и настоятельниц как Николая из «Исповеди» Кикоть, то ничего хорошего. Сами обуянные вполне земной страстью власти над душами, они не способны видеть «дальний берег» и тем более вести к нему. Да и не знают о нем ничего.

Более того, они как бы репродуциируют свою страсть в пастве, средь которой находится немало тех, в ком она может вспыхнуть. И тогда те ощутят «призвание» к «стяжанию святого духа», желание обладать некими тайными силами, обрясть статус «старца»-поводыря заблудших, способности  «говорить языками» и творить «чудеса», — короче, захотят близкого знакомства с ангелами, если не с «Господом нашим Иисусом Христом».

На самом-то деле это будет просто желание возвыситься над другими верующими людьми и стать водителями «овец», получить народную признание, любовь и прочие красивые штуки. Они заманчиво повиснут перед их внутренним взором и безусловно пленят.

«Духовидцам» из черным монастырей и делать особо ничего не надо, как, вместо того, чтобы направить ищущих духовную опору людей на преодоление трудностей жизни, подтвердить особую «тропу» для самообманывающихся  и стремящихся срочно начать «искус».

Но и в миру юноши и девушки нашли бы все трудности в переизбытке для выработки желаемых качеств и добродетелей. Желают  твердости – и жизнь подаст им соблазны; хотят быть честными и стоять в истине – а вокруг море лжи; помогать сирым и убогим – да их кишит кругом; душеведом – а не лучше ли стать хорошим психологом? думают, что нет подвига выше отречения  – давайте, попробуйте сначала на своей семье, там без этого подвига просто никак. В общем, как хорошо кем-то сказано, легко быть святым в горной пещере, но попробуй остаться святым на базаре. В миру обретшие мудрость люди всяко разно нужнее и важнее.

С другой стороны, монастырский путь спасающегося одиночки разве не отдает эгоизмом? Можно, конечно, повторять, что, мол, «спасись сам и вокруг тебя спасутся множества», но кто мешает спасаться, преодолевая свою слабую природу, среди людей, подавая им ежедневный пример? Человек есть часть человечества, но это слишком смутно отражено в христианстве, и потому потенциальные и готовые монашки не слишком-то чувствуют общую связь и ответственность, а без этого какие могут быть «множества»? если только в качестве зачарованных поклонников…

А таких масса! Одни жаждут прикоснуться к святым одеждам и скинуть на них свой груз грехов, другие, потерявшиеся в лабиринтах жизни, ищут проводника, третьи, мечтая о спасении страны и народа, напрягают глаза – не явился ли новый Сергий Радонежский? Запрос в обществе велик, и думает кто-то: а не я ли будущий это? не меня ли все ждут с фонарями? При на таком-то спросе лже-старчество не мудрено.

***

Параллельно с огромной Арийской расой, ныне представляющей почти все народы на Земле, есть небольшие группы душ, как более низкого уровня развития, чем общий арийский, так и гораздо более высокого. Если первых можно найти в изобилии в отсталых племенах, где они, лишь наголову выше антропоморфных обезьян, живут животной неприхотливой жизнью, то для вторых требуются условия куда более сложные.

Раньше, в античном мире, им было не в пример проще. Мистерии открывали им путь во внутренние закрытые общины философов и метафизиков, и поддержка своих собратьев, но еще больше наставничество Посвященных были для них и практикой постоянной жизни, и университетами, и примером духовной стези.

Принято твердить, скажем, о египетских жрецах, коих было целое сословие и все они, мол, занимались пусканием пыли в глаза и опиума в сердце бедному и невежественному народу. Меж тем, если вдуматься, то образование в народе, если не считать письменность, тайный язык, отражающий метафизические Силы и недоступный ему, было куда лучшим, чем сейчас: люди знали и цель своей жизни, и основные законы, управляющие счастьем, и имели руководство этих самых жрецов, которые были не священнодействующими фигурами на амвоне в странных облачениях, поющими непонятные молитвы, а союзом философов, античных ученых – попросту, египетской интеллигенцией, понимавшей свою миссию в народе куда лучше, чем интеллигенция современная.

Но жрецы (древняя интеллигенция) делились на два основных класса: одни относились к Храму внутреннему, где рулила метафизика и хранились в тайне внутренние Мистерии, другие к храму внешнему – с облачениями и ритуалами для народа и Мистериями публичными. Так вот, последние как раз и ответственны за переворот и попрание священных наук.

Это они, желая укрепить власть над народами,  открыли вход в Мистерии (религиозные празднества) для всех, а не только для «чистых разумом и душой», а их посвящения (прообраз крещения) вовсе стали платными. В античной Греции это случилось как раз во времена Сократа и Платона, в Египте профанация священных наук произошла чуть позже,  после чего адепты внутреннего Храма покинули эти страны, и мудрость западные эллины стали искать на Востоке.

С приходом воинствующего церковного христианства, вставшего на путь войны с конкурентами за власть над душами, внешние Мистерии были «творчески» переработаны в культ, а внутренний Храм ушел в изгнание от воцерковленных цезарей еще дальше.

Немногочисленные общины Посвященных, в основном, назареи, обосновались в Сирии и поблизости, и с того времени, преследуемые сначала иудеями, затем мусульманами, установив почти непроходимый фильтр для ищущих мудрости. Их общины еще были находимы в XIX веке. Во всяком случае, сейчас в их существование верят не больше лампы Алладина, хоть они и были теми учреждениями, на которых некогда держались могущественные цивилизации.

В Евангелии Иисус упоминает эти общины как «сестер и братьев», которые исполняют волю Отца Небесного (Матф. XII, 50, прочтите в новом ключе!).

Хотя, те, кто не прочь погрузить мир в Средневековье, вполне могут преследовать в Сирии иные цели, чем поддержка курдов и неких «повстанцев». Возможно, нынешняя война там обусловлена не столько властью алавитов, противных некурящим правоверным, а поиском и уничтожением последних островков сокрытой Мудрости. Но даже в этом состоянии немногие знающие и просвещенные мусульмане хорошо понимают значение Сирии как раз в этом ключе, потому не случайно ее защищают силы Ирана и Хезболлы.

***

Вот так западная интеллигенция, разделившая пороки цезарей, осталась без своей толики знаний, а потом и вовсе без искусств и знаний. О тех же египетских пирамидах в европах узнали после похода Наполеона.

А мне остается добавить, что черные монастыри вряд ли переживут этот век. Шанс полезными  у них может быть только под контролем мудрых… которым в стране еще нужно как-то появиться и проявиться,  построить новый Храм, дать Школу, которая станет основанием для будущего триединого Государства Славян.